Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

ДЕВУШКИ НАШЕГО ПОЛКА     В НАШЕМ ПОЛКУ МНОГО ДЕВУШЕК. Это, конечно, не значит, что их сотня или две. Я говорю— много, потому что в других полках девушек совсем нет или почти совсем. Поэтому мы задираем нос. Все девушки нашего полка — медички: санитарки, фельдшера, врачи. Разумеется, все они при соответствующих воинских званиях, начиная от ефрейтора и кончая капитаном медслужбы, гвардии капитаном. Мы — гвардейцы, и полк наш гвардейский, и дивизия гвардейская. У нашей дивизии много заслуг и боевой путь довольно солидный: от Воронежа до Волги и обратно до... Впрочем, об этом после.

«Не смей!» — кричит она и пытается скинуть с себя тяжесть.

Появляется Петруня. Он наклоняется к ней и зло смеется: «Не люблю я тебя больше, опозоренная ты... не люблю» — и бьет ее по лицу пихтовым веником. Лида вскрикивает и просыпается.

Иван Рубин тоже просыпается. Прислушивается. В руках у Лиды пистолет. Она ждет появления врагов, но все тихо.

— Заснула я, — виновато лепечет она. — Кричала, кажется...

Рубин опять отводит ее руку с пистолетом, говорит ласково:

— Ничего, дочка, ничего... Все пройдет.

Рубин говорит, а Лида все еще не может освободиться от сна.

Где-то внутри, глубоко, давнишний комок. Давит он на сердце, жмет. Плакать хочется, а слез нет, будто тот комок вобрал в себя все слезы. И все же сухой он, этот комок, ох какой сухой! Кровь сушит, душу сушит. Невыплаканный комок горя. Выплакать бы, высказать... Кому? «Не все ли равно кому», — отвечает чей-то голос изнутри, из сердца. Лида наклоняется к самому уху Рубина и шепчет, шепчет, торопливо, сбиваясь

и путаясь:

— Только не перебивайте, выслушайте. Это такое....Вы только молчите и слушайте. Тяжело-то как! Вы поймете, вы такой добрый... Я сейчас видела сон, уже не первый раз, много раз видела...

Рубин слушает и забывает про свои раны.

— Они его повесили, Петруню-то. Мы с ним в партизанах были. Пришли в родное село. По заданию. Три дняжили, скрывались. Узнали, что надо. Обратно ночью пробирались. Наскочили на засаду. Схватили нас, повели. Четверо их было, все с автоматами. Петруня идет и шепчет мне: «Беги!» — а сам выхватил нож и на них. Не хотела я уходить от него, да ведь надо. Наши ждали .И я побежала в лес... — Голос девушки осекся. — Через три дня его повесили. Там. В родном селе. Скоро наша армия пришла. Пришла, да ведь его уже не было. Только и сделали мы для него, что мертвого похоронили по-человечески. Потом я на фронт попросилась. Думала, полегчает...

—   А ты поплачь, поплачь... Слеза-то смягчает горе.

—   Коли могла бы, — вздохнула Лида и, положив голову на колени, задумалась. — Нехорошо это, что я о себе рассказываю. Тут на каждом шагу смерть сторожит, а я со своим... Но ведь и я не рассказывала никому. Вам только. Тяжело было, давило сильно. Ведь любила-то как...

—   И правильно сделала. Человек не железо. И горе-то, оно опять же такое: понесешь один — ноги подломятся, не выдюжишь. А разделишь его — полегчает.

Прошел еще день. К ночи наверху поднялся шум: запускали моторы танков и машин, скрипели повозки, то и дело пробегали солдаты в тяжелых, кованых сапогах.

— Уходить собираются, чует мое сердце, — говорит Рубин.

Лида облегченно вздыхает... и плачет. Тихо плачет. Комок прорвало. Как нарыв прорвало.

Потом все умолкло. Лида осторожно раздвинула солому, выглянула наружу. Свежий весенний воздух ударил в лицо, голова закружилась. Вокруг темень, густая, как деготь. Между развалинами слабо поблескивает лиман.