|
ОТЧАЯННАЯ
СНАРЯД ВЫХВАТИЛ ЧАСТЬ БРУСТВЕРА и с грохотом швырнул в
траншею кучу раскаленного суглинка. Запахло взрывчаткой и горячей землей.
Пашка высвободил голову из норки, выкопанной в стенке
траншеи, поднялся и... удивился. Из лощины поднималась незнакомая девушка. Она
глядела себе под ноги, словно собирала цветы.
Пашка не находил подходящего слова. Он посмотрел на
локоны, закрывавшие половину ее лба, на очень белую шею с голубыми прожилками
вен, на ее грудь, на ноги в порыжелых сапогах. И, сам не зная, что хочет,
грубовато сказал:
— Сымай сапоги, надраить их надо! А то вон они какие
стали, противно смотреть.
Пальцы,
ворошившие широкую тесемку санитарной сумки, замерли, девушка повернула голову.
—
Ну что ты, словно век не видала! Сымай, говорю,— и баста! — Он достал откуда-то
из угла сапожную щетку и банку мази. — Смотри, а то раздумаю, — уже весело
добавил он и рассмеялся тем бесшабашно-заразительным смехом, который часто
можно слышать в окопах среди солдат, рассказывающих анекдоты или веселенькие
истории. Ане понравился этот смех и даже, в ту минуту, сам Пашка. Она, смеясь,
села, скинула сперва один, потом другой сапог и бросила их к ногам парня.
—
Чисти!
Поток
света, точно обрадовавшись откинутой с дверей плащ-палатке, ворвался в
землянку, наполнил ее золотистой пылью солнечного дня. Одинокие выстрелы
казались ненужными, лишними, как удары грома в ясную погоду. В отдельном окопе
с легким перекрытием из досок и дерна сидел связист. Аня видела его из
землянки. До ее прихода он помещался здесь в этом углу. Почему-то ей стало
стыдно, что из-за нее он лишился места. Хотелось выйти и сейчас же предложить
поменяться местами. Но связист пел, пел одну из старых матросских песен, вернее,
просто напевал, и Аня боялась помешать ему.
А море бурное шумело и стонало, На скалы брызгами
взлетал за валом вал, Как будто море жертву ожидало, Стальной гигант качался и
стонал.
Телефонная трубка, подвешенная к его уху,
раскачивалась, точно тот стальной гигант, о котором пел солдат. Его голос,
хриплый и немного резкий, успокаивал самую малость, заставлял грустить.
Пашка,
надев Анин сапог на левую руку, в такт песне размахивал щеткой, счищая с носка
въевшуюся рыжую пыль. И, отогнав тяжелые думы, девушка вдруг подхватила
знакомый напев песни и стала тихо вторить певцу низким, грудным голосом. Пашка
обернулся, озорно подмигнув. «Вот это по-нашенски, девка, по-солдатски!»
Из
ближних ячеек подошли несколько человек. Ничто так не трогает солдатское сердце,
как песня! Знала это и Аня. Хмурые лица солдат смягчились и стали такими
добрыми, родными, как будто они давно уже знакомы ей, как будто здесь не
передний край фронта, а глубокий тыл с игрушечными окопами, траншеями,
землянками.
Пашка,
надраив сапоги, сел на ступеньку прохода и черным от сапожной мази пальцем
выковыривал из земли мелкие камешки. Они, точно тяжелые капли дождя, падали к
его ногам и скатывались вниз по ступенькам. И как в тот раз там, во второй
траншее, Аня смотрела на Пашкин профиль, задорный и в то же время гордый, и ей
опять захотелось коснуться его лица, разыскать на виске пульс и прислушаться к
его мерному перестуку.
А море бурное шумело и стонало, На скалы с брызгами
взлетал за валом вал, Как будто море жертву ожидало, Стальной гигант качался и
стонал.
И связист с телефонной трубкой на щеке, и Пашка,
выковыривающий заскорузлым пальцем камешки, и солдатские лица, и сама песня с
простыми словами и проникающим в душу мотивом перевернули в Ане прежнее
представление о людях. Да видела ли она за свои восемнадцать лет настоящих
людей? Все, кого она 'знала до сих пор, смотрели на нее, Аню, или с насмешкой,
или как на что-то очень странное и непонятное. И сама она избегала, чтобы
кто-нибудь заглядывал в ее душу, в ее изломанное нутро. Пусть и оказался Пашка
мерзавцем, но ведь другие-то солдаты не пытались поступить с ней так же, как он
там, в траншее. Да и сам Пашка, конечно, не такой, каким хотел себя показать
при первой встрече. И командир роты тоже не такой, как, например, тот хирург из
госпиталя.
|