Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка


ОТЧАЯННАЯ   СНАРЯД ВЫХВАТИЛ ЧАСТЬ БРУСТВЕРА и с грохотом швырнул в траншею кучу раскаленного суглинка. Запахло взрывчаткой и горячей землей. Пашка высвободил голову из норки, выкопанной в стенке траншеи, поднялся и... удивился. Из лощины поднималась незнакомая девушка. Она глядела себе под ноги, словно собирала цветы.

хи комсорг роты. Как по железной крыше, стучал по плащ-палаткам дождь, вспышки молний отражались в лужах холодным блеском.

Кончился лес. Удары ветра стали злее. Пашка оказался прав. Аня промокла до нитки. Зубы чакали мелкой и частой дробью. Плащ-накидка, которую набросил ей на плечи Шкалябин, уже не помогала. Ее относило ветром в стороны, а тесемка, завязанная на шее, больно давила горло. Брезентовые сапожки промокли насквозь, до ниточки и натирали пятки. Теперь она жалела свои кирзухи, оставленные где-то в обозе. Отяжелевшая шинель давила на плечи. Хоть бы этот противный дождь перестал!

Костя молчит, молчит и Аня. Через определенное или почти определенное количество шагов они, словно по уговору, поворачивают головы и несколько мгновений смотрят друг на друга. Их лица кажутся мертвенно-бледными и страшными. «Мы не одни страдаем, нас много», — говорят глаза Шкалябина. «Я тебя люблю, но не имею права на твою любовь», — говорят глаза девушки. Его глаза отвечают: «Если бы я не любил тебя, мне гораздо было бы тяжелее». Девушка понимает и старается унять пронизывающую тело дрожь. Но зубы стучат, стучат....

На пароконной линейке колонну обгоняет командир полка со своим адъютантом. На нем прорезиненный плащ, отливающий черным лаком. От конских крупов поднимается пар, но ветер быстро слизывает эту зыбкую паутинку.

Где-то впереди колонны во главе батальона, устало переставляя толстые ноги, бредет тучный Савельев. Он вообще не похож на военного, да, собственно, он и не кадровик. Он каспийский рыбак. Но воюет с первых месяцев войны. Командир полка любит его больше, чем, например, комбата-два или комбата-три. Море закалило его тело, укрепило дух, море же научило его находчивости и чисто моряцкой смекалке. Почему он воюет не на море — никто об этом не знает. Вероятно, и к нему применимо алехинское изречение: «Не важно где, а важно как!» Да, это важно. Если ты трус и шкурник, не поможет тебе лучшая из лучших гвардейских частей. Но если ты честный человек — и в обозе можешь отличиться и проявить себя.

— Гвардии товарищ лейтенант, привал кодысь-нибудь будет? — обращаясь к командиру роты, спрашивают из колонны.

   Да какой же привал, Охрименко, в такой ливень! — отзывается Шкалябин.

— Так в мэнэ ж силов нема ходыты дале.

— Вот ить человек, — слышится густой бас Красильникова, — вроде как бы у тебя только нет сил.

Охрименко молчит. Он знает, что этому таежнику из Сибири лучше не возражать. Нет, он не тронет, даже не обругает, но почему-то так уже повелось в роте: лучше промолчи — и твое молчание окупится сторицей.

   Ладно уж, давай, что у тебя там! — рокочет Красильников, и Охрименко взваливает на его богатырские плечи коробку с пулеметными дисками, приговаривая:

   От спасибочко! Зараз полегчало.

   Ну ты, не тово, а то ить... — и Красильников угрожающе умолкает.

Каждому известно, что за этим «то ить» последует недовольное посапывание, прерываемое глухим «Ишь ты!» и довольно порядочный кус времени, за который можно и отдохнуть и перекурить в заначку, и сбегать до первых кустов по неотложным делам.

 

Пермь: Пермское книжное издательство, 1966.