Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка


ОТЧАЯННАЯ   СНАРЯД ВЫХВАТИЛ ЧАСТЬ БРУСТВЕРА и с грохотом швырнул в траншею кучу раскаленного суглинка. Запахло взрывчаткой и горячей землей. Пашка высвободил голову из норки, выкопанной в стенке траншеи, поднялся и... удивился. Из лощины поднималась незнакомая девушка. Она глядела себе под ноги, словно собирала цветы.

И Шура Солодко поняла, что отныне вся жизнь девушки, ее мечта, ее цель заключены в этом скромном билете с темно-серыми корочками. Сама она, как и Шкалябин, была уже кандидатом в члены партии, но комсомольский билет все еще носила в нагрудном кармашке.

Несмотря на то, что Аня почти не раскрывала перед ней своей души, Шура не сердилась на нее. Ей тоже пришлось пережить большое горе, да и сейчас еще в ее глубоких глазах нередко проглядывает затаенная грусть.

В батальон она пришла еще там, на Родине, перед Днепром, когда дивизия штурмовала Запорожье. Пришла, осмотрелась, стала привыкать. Но разве сердцу скажешь: «Не место и не время». Оно что первый весенний цветок — обогрело солнце, дохнул теплый ветерок, напитанный запахами талой воды, набухающих почек и еще каким-то дурманом, который кружит голову, будоражит кровь, и, смотришь, через день-другой растворились лепестки, такие чистые-чистые, с искоркой росы на венчике, И нет ему дела, что над ним шумит лес, что тяжелые тучи выплескивают ядреные ливни, что где-то гремит гром и сверкает молния. Так и человеческое сердце: обогрели его ласковые глаза — и растворилось оно, как цветок. В эту пору оно не ведает ни бурь, ни вьюг, ни гроз.

В минометной роте воевал лейтенант Терехин, голубоглазый светлоголовый крепыш. Увидит, бывало, Шура, как он, глядя на нее, улыбается, и станет ей тепло-тепло, будто лучик солнца проник в самое сердце. Долго она молчала, да разве выносишь в себе это тепло, которое, как свет, проливается в каждом взгляде, в каждом жесте, в каждой улыбке.

А время шло. Дивизия закрепилась на Днестровском плацдарме. Враг огрызался, переходил в контратаки. Здесь Шура узнала настоящий страх не за себя, а за него, голубоглазого минометчика.

Не выдержали наши танковых атак противника, отошли. Отошел и батальон, только вместе со всеми не оказалось Терехина.

Дрогнуло девичье сердце, но не сдалось, не разорвалось. Кто-то видел, как упал лейтенант, обливаясь кровью. Думали, погиб, не вынесли. Шура не поверила, пошла искать. Нашла. А вокруг снова немцы, они рыли окопы в молодом дубняке. Увидели девушку, склонившуюся над раненым русским офицером, подошли. Их было двое, рослых рыжих солдат. Шура, вооруженная двумя пистолетами, своим и лейтенантовым, выстрелила в упор сразу из обоих. Один немец ткнулся у самых ее ног, другой, раненый, пытался удрать. Девушка стреляла до тех пор, пока и тот не плюхнулся красным конопатым лицом в днестровскую землю.

Перевязала раненую голову Терехина, потащила. Только не узнавал он ee, без памяти был. Выбилась девушка из сил, но ношу свою не бросила. Голова шла кругом, тупая боль сжимала сердце, а она все ползла и ползла, пока не подоспели на помощь свои.

Подоспели, да поздно. Терехин больше не дышал. Он смотрел в небо, и оно холодно и безразлично отражалось в его помутневших глазах.

Так и осталась любовь Шуры невысказанной, не узнанной никем. Надломилась было душа, да каждодневные заботы о людях, которые проливали кровь, помогли ей укрепить душу и волю. Только с тех пор в глубоких глазах Шуры словно притаилась какая-то мрачная тень: не то грусти, не то смертной тоски и боли. И то, что в Ане еще расцветало, набирало силу, тянулось к жизни и свету, в ней уже было похоронено там, на Днестровском плацдарме под кудрявым молодым дубком.

Сердцем чуяла Шура, что и Аня пережила что-то тяжелое. Не напрасно же просила в тот вечер сделать ей укол морфия. А теперь вот говорит: «Я счастливая!»

Значит, полегчало. Это хорошо. А кто ей помог? Конечно, те же солдаты...

— Помоги мне донести, — сказала Шура.

Аня собрала рассыпавшиеся пакеты и еще раз проговорила:

 

Пермь: Пермское книжное издательство, 1966.