Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка


Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

— Не твое дело.

— Я негромко спросил:

— А знаешь ли ты, что бы сделал Подюков, если бы ты такую штуку сказал обо мне?

И с этими словами влепил ему увесистую оплеуху. Он с расквашенным носом кувыркнулся в снег и выронил плитку.

— Если ты еще вспомнишь имя Сережки... — пригрозил я и, отдав шоколадку солдату, ушел.

После тот солдатик рассказывал, что Журавский долго чертыхался и обещал застрелить меня.

Наши самолеты день и ночь гудят над городом. «Мессеров» и «юнкерсов» почти не видно. По бревенчатому настилу, который проложен через Волгу южнее заводов, прибывают танки и пушки.

Переправился к нам и младший лейтенант Бондаренко. Он посвежел, окреп. Мы очень обрадовались его появлению. Бондаренко угостил нас настоящими папиросами. Теперь у нас опять есть командир взвода. Орден ему переслали в госпиталь. При разговоре я заметил, что у Бондаренко подергивается левый глаз. Значит, кое-что осталось от дома буквой «П».

Нас начинает нервировать этот «столбнячный» покой. От безделья мы переговариваемся с фрицами и хвастаемся теплой одеждой, которой у них нет. Их головы обмотаны чем попало, будь то шерстяные носки или дамские рейтузы. Но такие разговоры иногда кончаются для нас печально. Молодой солдат, у которого Журавский отобрал плитку шоколада, во время одного такого разговора погиб. За это мы послали в немецкие окопы до десятка гранат.

Проходят последние дни декабря 1942 года. Легкий морозец пощипывает щеки, нос, уши. Можно раскатать ушанку, но я этого не делаю: пусть хоть холод напоминает уральскую зиму.

Я снимаю с правой руки рукавицу и нажимаю на спуск автомата. Теперь мы стреляем, не заглядывая в подсумки и карманы: патронов у каждого хоть отбавляй. Рядом со мной лежит Семушкин, широко разбросав длинные йоги наподобие пушечных станин. Он остается верным своему карабину. Справа от дяди Никиты лежат Бондаренко, Смураго и новички. Наша рота второй день атакует все тот же злополучный дом буквой «П». Позавчера ночью фрицы покинули свои окопы и засели в домах, по-видимому, рассчитывая занять более надежную оборону. А вчера утром мы пошли на соединение с подразделениями дивизии Горшиного, что укрепились на «Красном Октябре». Мы рассчитывали отрезать вражеский клин, который еще осенью был вбит между нами. Час назад мы пообедали за развалинами трансформаторной будки. А сейчас готовимся сделать бросок всей ротой. До дома не дальше тридцати пяти метров, но этот кусок земли простреливается кинжальным огнем пулеметов.

— Митрий, — обращается ко мне Семушкин, — ежели выйдет чего, сам знаешь, — отписуй, пожалуйста, по тому же адресу. Ты ведь знаешь. А ежели забыл — найдешь вот здесь. Дядя Никита показывает на грудь там, где находится внутренний карман.

— Брось думать о смерти, — говорю я ему, — если мы выжили в этом доме в ноябре, то сейчас-то и подавно останемся жить.

— Оно, конечно, так, только ведь всякое может получиться.

— Хорошо, напишу, — обещаю я другу, не задумываясь над тем, что может случиться со мной.

А между тем за последнее время я стал ощущать в себе какое-то новое чувство, которого раньше не замечал: что-то среднее между сильным желанием остаться в живых и страхом. И каждый раз, когда я испытываю подобное ощущение, приходит на ум Фрося. Причем тут она? Может быть, я влюбился? Я ее часто вижу во сне. И вообще, если признаться, она мне очень нравится. Будь она здесь со мной рядом, я. бы, конечно, не задумывался о каких-то там шестых или десятых чувствах. Может быть, я даже сказал бы ей об этом. Интересно, что бы она ответила?

 

Пермь: Пермское книжное издательство, 1966.