Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

— Вы все будете умираит, если не сдавайс...

Я окончательно прихожу в себя и прислушиваюсь.

— Даем вам думайт три с половином час, потом вам капут.

Голос умолкает, по эхе перекатывается по коридорам, по комнатам, этажам. Нам становится жутко. Ведь никому, ни разу не приходилось слышать речь живого немца, обращенную непосредственно к нам.

— Если вы будете сдавайс, никому мы не сделай плохо. У нас есть хлеб, колбас, шнапс и русский женщина... Слово немецкий офицер... Мы будем ждайт три час тридцать минут, потом стреляйт, очшень стреляйт! Ауови-дерзеен!

Это уж не сон. Нам предлагают сдаваться.

—   Ты слышал!

—   Слышал, — неохотно отзывается Сережка.

—   Хотят купить колбасой.

—   А ну его к чертовой матери!

Значит, немцы не знают ни о нашей численности, ни о боезапасах. Иначе не предлагали бы эту сделку.

—   И зачем они полушку к трем часам прибавили?— спрашивает Подюков.

—   Чтобы принять нас, когда рассветет, наверно,— предполагаю я.

Раненый боец, сидящий на корточках в углу, вдруг вскакивает и с диким криком шарахается к баррикаде.

— Р-ратуйте, товарищи, р-ратуйте!

Он взвизгивает тонко и страшно, мечась из утла в угол, спотыкаясь у падая.

— Ратуйте, ратуйте!

И опять холодок страха пробегает по спине. Мне кажется, что волосы под пилоткой встают дыбом. Сумасшедший бросается к баррикаде и разбрасывает мебель.

— Ратуйте-е-е! — нечеловеческим голосом надрывается он.

К нему подбегают Бондаренко, Шубин, Смураго и, скрутив ему руки, усаживают обратно в угол. Но больной вырывается и продолжает кричатъ. Только спустя минут сорок его взвизгивания затихают, переходя в стоны.

Никто из нас до рассвета не смыкает глаз. Цепенящий ужас холодной дрожью вползает под одежду.

Проходит еще одна страшная ночь. Серые брызги рассвета просачиваются в окна и двери. Дикие вопли