Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Мы с надеждой смотрим на туманную полоску берега которая нас кормит, снабжает боеприпасами, поддерживает огнем катюш, дальнобоек., присылает истребители и штурмовики «илы».

Наши реактивные минометы сводят фашистов с ума целыми пачками. Мы часто слышим, как при очередном залпе немцы кричат «катуша-а!» и разбега кто куда. По ночам прилетают двукрылые ПО-2 и сбрасывают бомбы. Эти машины нас умиляют. Они бесшумно подкрадываются к немецким позициям и наводят панику. Мы ни разу не видели, чтобы наш милый «русфанер» был сбит.

Сегодня пришла почта. Журавский идет по коридору и размахивает письмами.

— Быков, тебе плясать! — кричит он мне.

Я подскакиваю к нему и протягиваю руку. Но он ударяет пачкой писем по моей ладони и шипит:

—   Ты что же не выполняешь уговора? Я стою и хлопаю глазами.

—   Мы не уговаривались, — выдавливаю я.

— Все пляшут, и ты пляши.

Дядя Никита издали наблюдает за нами.

— Я не умею.

Журавский смотрит на мою петлицу и продолжает:

— Ну, как хочешь, я пойду.

Он делает два шага вперед, задевая меня локтем.

— Отдай! — умоляю я.

Но он только взмахивает письмами у меня под носом:

— Подождешь!

Тут происходит неожиданное. Семушкин быстро отмеривает несколько шагов и преграждает дорогу связному. Его глаза мечут искры, рука тяжело ложится на плечо Журавского.

—   Ты что же это надумал?

Связной презрительно кривит губы.

—   Не твое собачье дело!

— Собачье? — переспрашивает дядя Никита. — Ты говоришь, собачье?

На лбу Семушкина выступают красные пятна. Он одной рукой приподнимает связного и сильно встряхивает. Ноги Журавского отрываются от пола, и весь он точно порожний мешок.

— Отдай! — рычит младший сержант и ставит Журавского на место. — Ишь ты, что надумал. В письмах горе да слезы, а он на тебе, пляши. Я тебе попляшу.

Тот отряхивает шинель и сует в мои руки конверт.

— Я же пошутил, а вы и взаправду подумали.

— А «собачье дело» тоже, чай, шутка?

Журавский поспешно отходит от грозного дяди Никиты.