Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Мы
с надеждой смотрим на туманную полоску берега которая нас кормит, снабжает боеприпасами,
поддерживает огнем катюш, дальнобоек., присылает истребители и штурмовики
«илы».
Наши
реактивные минометы сводят фашистов с ума целыми пачками. Мы часто слышим, как
при очередном залпе немцы кричат «катуша-а!» и разбега кто куда. По ночам
прилетают двукрылые ПО-2 и сбрасывают бомбы. Эти машины нас умиляют. Они
бесшумно подкрадываются к немецким позициям и наводят панику. Мы ни разу не
видели, чтобы наш милый «русфанер» был сбит.
Сегодня
пришла почта. Журавский идет по коридору и размахивает письмами.
— Быков,
тебе плясать! — кричит он мне.
Я подскакиваю
к нему и протягиваю руку. Но он ударяет пачкой писем по моей ладони и шипит:
—
Ты что же не выполняешь уговора? Я
стою и хлопаю глазами.
—
Мы не уговаривались, — выдавливаю
я.
—
Все пляшут, и ты пляши.
Дядя
Никита издали наблюдает за нами.
— Я
не умею.
Журавский
смотрит на мою петлицу и продолжает:
— Ну,
как хочешь, я пойду.
Он
делает два шага вперед, задевая меня локтем.
— Отдай!
— умоляю я.
Но
он только взмахивает письмами у меня под носом:
— Подождешь!
Тут
происходит неожиданное. Семушкин быстро отмеривает несколько шагов и
преграждает дорогу связному. Его глаза мечут искры, рука тяжело ложится на
плечо Журавского.
—
Ты что же это надумал?
Связной
презрительно кривит губы.
—
Не твое собачье дело!
— Собачье?
— переспрашивает дядя Никита. — Ты говоришь, собачье?
На
лбу Семушкина выступают красные пятна. Он одной рукой приподнимает связного и
сильно встряхивает. Ноги Журавского отрываются от пола, и весь он точно
порожний мешок.
— Отдай!
— рычит младший сержант и ставит Журавского на место. — Ишь ты, что надумал. В
письмах горе да слезы, а он на тебе, пляши. Я тебе попляшу.
Тот
отряхивает шинель и сует в мои руки конверт.
— Я
же пошутил, а вы и взаправду подумали.
— А
«собачье дело» тоже, чай, шутка?
Журавский
поспешно отходит от грозного дяди Никиты.
|