Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Значит, легкая контузия.

Переворачиваюсь на другой бок. Напротив сидит Ситников. У него на руках белые перчатки из бинтов. Он попеременно подносит то одну, то другую к носу и трет самый кончик. Лицо его словно замшело. Я с уважением смотрю на него. Открывать зубами затвор — это кое-что значит.

В блиндаже тесно и душно. Запах карболки и йода, вонь грязных тел, белья, портянок, испражнений и приторно-удушливый запах гноя. Но здесь зато тепло — это покамест главное. Вижу, что многие раненые сидят: им негде лечь. Я лежу на месте Семушкина. Он сидит у ме«ня в ногах и время от времени поправляет на мне шинель.

Почему-то никто из нас не стонет. Что это? Мужество, упрямство или в самом деле не болят раны? Ведь есть тяжелораненые, которые умирают. Их потом выносят и складывают в штабель. И даже умирающие не стонут. Они просто глубоко хватают воздух и смотрят куда-то вверх, на сучковатые бревна наката.

Кое-кто скоро перестанет раскрывать рот. Это я знаю наверняка. А пока все мы глотаем спертый до тошноты воздух.

Как внушительно звучит: полк, дивизия, батальон! А где они, собственно? Ведь на нашем участке обороны не более двух десятков бойцов. Я это видел сам. Десяток приходится на наш левый фланг и десяток на правый, где выкопана такая же вот землянка для штаба дивизии. Этот штаб несколько раз засыпало во время бомбежки. Скоро сон одолевает снова. Я закрываю глаза, и вся тяжесть, которая давила меня, стирается то в легких, как дым, то в страшных и причудливых сновидениях. Сквозь сон слышу, как Заволжье сотрясает всю сталинградскую землю, мощными залпами артиллерийских полков. И этот гул, как колыбельная песня детства, убаюкивает меня.

Просыпаюсь поздно ночью. На комиссаровом столике горит коптилка. Семушкин уперся головой о стойку, которая поддерживает верхнюю полку. Дремлет. Пока я спал, кого-то вынесли. Ситников устроился на освободившееся место.

Густые тени скрывают лица раненых. Мне очень хочется пить, но будить дядю Никиту не решаюсь. Ни комнссара, ни фельдшера в землянке .нет. Наверное, сами взялись за винтовки.     Я пробую подняться. Оказывается, это не очень трудно. Значит, мои раны не так уж страшны.

—    Куда ты, Митрий? — просыпаясь, шепчет Семушкин.

—    На двор, дядя Никита.

— Лежи, я тебе коробку из-под патронов поставлю.

— Нет, нет, ведь я могу. Видишь, могу, — поднимаясь, говорю я.

У меня кружится голова, ноги почему-то подкашиваются. Конечно, я мог бы попросить своего друга, чтобы он принес кружку воды, но мне самому хочется испытать сбои силы. Семушкин придержизает меня за левую руку.

— Дядя Никита, я сам... ложись пока, ведь я не упаду, честное слово...

Он недоверчиво косит на меня глаза, но все же отпускает мою руку.

— Я скоро, — успокаиваю его напоследок.

Со скрипом раскрываю дощатую дверь. Морозный воздух бьет в лицо, захватывает дыхание. Пью его жадными глубокими вздохами. А ноги подкашиваются, дрожат коленки...