|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Это я, Быков, — хриплю я.
—
Быков? — слышу голос Смураго.
—
Ну да, это я...
Он с кем-то перешептывается. Потом подает мне руку.
Рука холодная и влажная.
С трудом влезаю на узкую площадку, которая соединяет
окопы. И сразу же вижу Сережку. Он лежит в той же позе.
—
Ты в своем уме? — спрашивает меня
Смураго.
—
Ага...
—
Что тебе здесь надобно?
—
Пришел с другом проститься.
Смураго,
наверное, смотрит на меня, потому что я чувствую его взгляд затылком.
«Сережка,
видишь, я пришел, — начинаю я мысленный разговор с ним. — Ты, конечно, не ждал,
а я вот приполз. Я знаю, тебе ничего не надо, но, черт меня подери, я ведь еще
живой. Эх, Серега!..» Я беру окостеневшую руку и жму ее. Но пальцы этой руки не
отвечают .на мое пожатие. Потом я достаю из нагрудного кармана Сережкин заветный
блокнот.
Когда вспыхивают ракеты, его лицо окрашивается в
зеленый цвет. На бровях серебрится пыль инея. Глаза уже не смотрят, они просто
кажутся отлитыми из олова.
— Пора
тебе, Митяй! — торопит Смураго.
Голос
его доносится издали, мягко, приглушенно. Смураго помогает мне съехать вниз.
— Ладно,
выздоравливай... повоюем еще, — говорит он.
«Дьявол,
а не человек, — думаю я. — Десятижильный человечище. Ведь один нос клином
торчит, а он на тебе: повоюем еще».
Мне почему-то не хочется уходить отсюда. Но мои ноги
снова начинают вздрагивать, подгибаться. Мне жарко, очень жарко... Висящие над
Волгой ракеты расплываются, как жидкий чугун. Я держусь за кручу, но эта круча
качается. Тогда я встаю на колени и пробую ползти. Вон уже тот штабель... Еще
немного — и я доберусь до блиндажа. Губы обжигает. Неужели в моих легких такой
жар? Ведь на улице холодно. Легкий морозец приковал к берегу узкую полосу льда.
Эта полоска хорошо просматривается, когда светят ракеты.
Вон там, на песчаной отмели острова, лежат убитые. Их
десятка два. Помню, когда тяжело раненными их выгрузили с катера. Но они так и
остались лежать на песке, потому что к ним никто не мог подобраться. Немцы били по
ним из пулеметов, из минометов, даже из пушек. Раненые кричали, взывали о
помощи несколько суток, но те, кто пытался подойти к ним, сами погибли. Никто
не ушел. Все остались лежать там. И теперь их тела все еще чернеют на
побеленной снегом отмели.
|