Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка


Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Пожалуй, — соглашается он. Дядя Никита сам выползает в дверь.

— Давай! —протягивает руку Сережка.Я подаю гранату.:

— Смотри, осторожнее.

— Знаю.

Я руками упираюсь в стену, чтобы не качаться. Что делает Подюков, мне не видно. Он долго копается, пыхтит и что-то шепчет.

— Чеку заело, — наконец сообщает он тихо.

Вот черт возьми! Разожмет ненароком пальцы — и взлетим мы вместе с этими ящиками.

— Ну? — спрашиваю с нетерпением.

— Ну, ну! — передразнивает он.

— Я те нукну, когда слезешь, — ворчу я.

Но вот раздается оглушительный взрыв по ту сторону кирпичной стены; Сережка летит с моих плеч на пол; меня встряхивает, словно я сел /на пружину. Крики и стоны слышатся недолго, Я помогаю своему другу подняться. Он скалит зубы, силясь улыбнуться.

Вечером провожаем раненых. С Федосовым уходит Журавский, хотя он не ранен и не контужен. Это нас возмущает, но никто не говорит ни слова. Командование принимает Бондаренко. Перед уходом Федосов обходит нас и каждому пожимает руки.

— Держитесь, хлопцы, держитесь. Главное — надо дать понять фашистам, что даже отдельный кирпич, если он русский, способен сопротивляться. Мне как-то говорил комиссар, — продолжает он, — что Гитлер не сможет объявить миру о падении города, ежели в руках русских будет находиться хотя бы одна комната. Пусть знают, что близок локоть, да не укусишь.

Федосов стискивает зубы и хватается за раненую ногу. Потом он говорит о чем-то с младшим лейтенантом. Тот слушает внимательно, кивая головой. — Понятно... сделаем все... патронов бы... Бондаренко как командир менее горяч и решителен, чем Федосов; зато в нем есть какая-то железная выдержка и настоящее хохлацкое упрямство — черточки очень ценные, особенно в нашем положении.

Нам жаль расставаться с Семушкиным, но ничего не поделаешь. Мы тремся возле него, как котята.

— Ну, робята, — говорит он, не глядя на нас, — вот и расстаётся. Один мой наказ: вы головы горячие, зазря на рожон не лезьте. Ты, Митрий, береги Серегу! — Он помолчал. — Вот ведь какая оказия вышла, — продолжает он, — не думал я с вами расставаться... Ну да ведь свидимся еще. Давайте я вас... — Тут он делает неловкое движение руками и обнимает нас обоих вместе.

Потом они осторожно выходят. Впереди Федосов, за ним Журавский, позади наш добрый дядя Никита. Он идет так, точно заглотил штык.

Немцы освещают ракетами подходы к дому. Раненые выжидают момент, когда гаснет ракета, и ныряют в холодную жуткую ночь. Затаив дыхание, мы прислушиваемся к каждому шороху. Но, кроме хлестких порывов ветра да гудения ночных бомбардировщиков где-то в небе, ничего не слышно,

— Прошли, — говорит младший лейтенант.

«Прошли», — думаем мы все.

Я и Сережка еще с четверть часа стоим у дверей, вглядываясь в темноту, изредка прорезаемую разноцветными трассами пуль.

Итак, нас осталось менее двух десятков. Со вчерашнего дня мы ничего не ели. Может быть, сегодня принесут харчи?

 

Пермь: Пермское книжное издательство, 1966.