
|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Пожалуй, — соглашается он. Дядя
Никита сам выползает в дверь.
— Давай!
—протягивает руку Сережка.Я подаю гранату.:
—
Смотри, осторожнее.
— Знаю.
Я
руками упираюсь в стену, чтобы не качаться. Что делает Подюков, мне не видно.
Он долго копается, пыхтит и что-то шепчет.
— Чеку
заело, — наконец сообщает он тихо.
Вот
черт возьми! Разожмет ненароком пальцы — и взлетим мы вместе с этими ящиками.
—
Ну? — спрашиваю с нетерпением.
—
Ну, ну! — передразнивает он.
—
Я те нукну, когда слезешь, — ворчу я.
Но
вот раздается оглушительный взрыв по ту сторону кирпичной стены; Сережка летит
с моих плеч на пол; меня встряхивает, словно я сел /на пружину. Крики и стоны
слышатся недолго, Я помогаю своему другу подняться. Он скалит зубы, силясь
улыбнуться.
Вечером провожаем раненых. С Федосовым уходит
Журавский, хотя он не ранен и не контужен. Это нас возмущает, но никто не
говорит ни слова. Командование принимает Бондаренко. Перед уходом Федосов
обходит нас и каждому пожимает руки.
— Держитесь,
хлопцы, держитесь. Главное — надо дать понять фашистам, что даже отдельный
кирпич, если он русский, способен сопротивляться. Мне как-то говорил комиссар,
— продолжает он, — что Гитлер не сможет объявить миру о падении города, ежели в
руках русских будет находиться хотя бы одна комната. Пусть знают, что близок
локоть, да не укусишь.
Федосов
стискивает зубы и хватается за раненую ногу. Потом он говорит о чем-то с
младшим лейтенантом. Тот слушает внимательно, кивая головой. — Понятно...
сделаем все... патронов бы... Бондаренко как командир менее горяч и решителен,
чем Федосов; зато в нем есть какая-то железная выдержка и настоящее хохлацкое
упрямство — черточки очень ценные, особенно в нашем положении.
Нам
жаль расставаться с Семушкиным, но ничего не поделаешь. Мы тремся возле него,
как котята.
— Ну,
робята, — говорит он, не глядя на нас, — вот и расстаётся. Один мой наказ: вы
головы горячие, зазря на рожон не лезьте. Ты, Митрий, береги Серегу! — Он
помолчал. — Вот ведь какая оказия вышла, — продолжает он, — не думал я с вами
расставаться... Ну да ведь свидимся еще. Давайте я вас... — Тут он делает
неловкое движение руками и обнимает нас обоих вместе.
Потом они осторожно выходят. Впереди Федосов, за ним
Журавский, позади наш добрый дядя Никита. Он идет так, точно заглотил штык.
Немцы освещают ракетами подходы к дому. Раненые
выжидают момент, когда гаснет ракета, и ныряют в холодную жуткую ночь. Затаив
дыхание, мы прислушиваемся к каждому шороху. Но, кроме хлестких порывов ветра
да гудения ночных бомбардировщиков где-то в небе, ничего не слышно,
— Прошли, — говорит младший лейтенант.
«Прошли»,
— думаем мы все.
Я и Сережка еще с четверть часа стоим у дверей,
вглядываясь в темноту, изредка прорезаемую разноцветными трассами пуль.
Итак,
нас осталось менее двух десятков. Со вчерашнего дня мы ничего не ели. Может
быть, сегодня принесут харчи?
|