|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Э-э, Быков, времечко не то. Ты
забыл, что сейчас не они нас, а мы их. Понял?
—
Но ведь могут же налететь, —
настаиваю я.
—
Черта с два налетят, когда каждый
самолет им нужен там. А ежели прилетит какой-нибудь «юнкере», то пусть видит,
что их уже не боятся. Это не сентябрь и не октябрь.
Действительно, это не октябрь. Последние сводки
приносят вести о все новых и новых победах. Немецкие солдаты, узнав о разгроме
танковой группы Манштейна, сдаются пачками. А главное, моральный дух немецкой
армии опустился ниже нуля.
Мне
хочется остаться одному. Не знаю, откуда появилось такое желание. Может быть,
виноваты вон те четыре березки, которые стоят в проулке. Кстати, Федосов
встречает знакомого и останавливается.
Я
заворачиваю к деревцам, подхожу к ним вплотную. Здравствуйте, милые березоньки!
Как давно я вас не видел. Вы такие же, как у нас на Урале. Мне чертовски приятно
видеть вас и даже хочется погладить... Моя рука ложится на серебристый с
черными глазками ствол. И уносят меня мысли далеко, далеко... Выплывает передо
мной уральская зимушка с морозами, метелями. Застыли волны сугробов. Повсюду
леса, леса... А лапчатые ели, а могучие сосны? И на них пушистые шапки снега.
Проскачет под ними косой и оставит за собой незамысловатые точки следов. Где-то
треснет сук да, может, проскрипит ствол пихты — и опять дрема, студеная
глубокая дрема ляжет на волнистое море крон. Кама уже оделась в ледяной
панцирь. Ей посчастливилось, не то что Волге. Не жужжали над ней пули, не
рокотали моторы стервятников, не бороздили ее волн снаряды, не плыли по ней
трупы, много трупов...
— Солдату
не положено так глубоко задумываться. Я оборачиваюсь с твердым намерением
обругать говорящего, но с губ не слетает ни одного слова.
— Что,
не узнаешь? Эх, а я думала, ты не всю память растерял. Ну? Узнал?
Вспоминаю
катера, потом берег, где мы высадились, дом, где мы обогрелись и поели, и даже
выпили по сто граммов... Потом санитары, повозки, машины и опять санитары. Ну,
конечно, я ее видел между ними. Она помогала нам сходить на берег, потом —
устраиваться на повозках. И тогда она что-то сказала мне, вроде: «Выше голову!»
Помню, я силился улыбнуться, но чуть не заплакал. Она помогла мне втиснуться в
повозку и зачем-то пожала руку. А я... икал, как самая последняя свинья, потому
что нажрался сухарей и концентратов.
—
Вы?
—
Зачем так церемонно. Мы ведь
солдаты.
—
Значит, я ошиблась насчет твоей
памяти. Узнал все же.
—
Узнал все же.
— А скажи, из тебя всегда так приходится вытягивать
слова?
— Нет, только по субботам.
Она
смеется. Смех ее нравится мне.
|