Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Э-э, Быков, времечко не то. Ты забыл, что сейчас не они нас, а мы их. Понял?

—   Но ведь могут же налететь, — настаиваю я.

—   Черта с два налетят, когда каждый самолет им нужен там. А ежели прилетит какой-нибудь «юнкере», то пусть видит, что их уже не боятся. Это не сентябрь и не октябрь.

Действительно, это не октябрь. Последние сводки приносят вести о все новых и новых победах. Немецкие солдаты, узнав о разгроме танковой группы Манштейна, сдаются пачками. А главное, моральный дух немецкой армии опустился ниже нуля.

Мне хочется остаться одному. Не знаю, откуда появилось такое желание. Может быть, виноваты вон те четыре березки, которые стоят в проулке. Кстати, Федосов встречает знакомого и останавливается.

Я заворачиваю к деревцам, подхожу к ним вплотную. Здравствуйте, милые березоньки! Как давно я вас не видел. Вы такие же, как у нас на Урале. Мне чертовски приятно видеть вас и даже хочется погладить... Моя рука ложится на серебристый с черными глазками ствол. И уносят меня мысли далеко, далеко... Выплывает передо мной уральская зимушка с морозами, метелями. Застыли волны сугробов. Повсюду леса, леса... А лапчатые ели, а могучие сосны? И на них пушистые шапки снега. Проскачет под ними косой и оставит за собой незамысловатые точки следов. Где-то треснет сук да, может, проскрипит ствол пихты — и опять дрема, студеная глубокая дрема ляжет на волнистое море крон. Кама уже оделась в ледяной панцирь. Ей посчастливилось, не то что Волге. Не жужжали над ней пули, не рокотали моторы стервятников, не бороздили ее волн снаряды, не плыли по ней трупы, много трупов...

— Солдату не положено так глубоко задумываться. Я оборачиваюсь с твердым намерением обругать говорящего, но с губ не слетает ни одного слова.

— Что, не узнаешь? Эх, а я думала, ты не всю память растерял. Ну? Узнал?

Вспоминаю катера, потом берег, где мы высадились, дом, где мы обогрелись и поели, и даже выпили по сто граммов... Потом санитары, повозки, машины и опять санитары. Ну, конечно, я ее видел между ними. Она помогала нам сходить на берег, потом — устраиваться на повозках. И тогда она что-то сказала мне, вроде: «Выше голову!» Помню, я силился улыбнуться, но чуть не заплакал. Она помогла мне втиснуться в повозку и зачем-то пожала руку. А я... икал, как самая последняя свинья, потому что нажрался сухарей и концентратов.

—   Вы?

—   Зачем так церемонно. Мы ведь солдаты.

—   Значит, я ошиблась насчет твоей памяти. Узнал все же.

—   Узнал все же.

— А скажи, из тебя всегда так приходится вытягивать слова?

— Нет, только по субботам.

Она смеется. Смех ее нравится мне.