Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка


Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

— Идут, ей-бо, идут! — довольно ухмыляется он.

Фотографию фрейлейн я оставляю у себя. В этих окопах мы как-то совсем забыли о существовании другой половины рода человеческого. Ведь и здесь есть много девушек-бойцов, девушек-санитарок, а вот на нашем участке их почему-то нет. Я смотрю на красивое улыбающееся лицо и тихо вздыхаю: «Э-эх, везет же кому-то на этом дурацком белом свете». Пока я разглядываю карточку, Сережка извлекает из кармана гимнастерки свой загадочный блокнотик и, раскрыв корочки, украдкой смотрит на какую-то фотографию. Интересно, кто у него там?

— Выбрось эту шлюху, — говорит мне Смураго.

Мне почему-то становится обидно. Разве она виновата, что Гитлер затеял войну, что ее Курт стал жертвой этой войны? Ведь не собираюсь же я разыскивать ее после войны; мне просто нравится это девичье лицо, беззаботное, озаренное счастьем и любовью. И разве настоящая любовь может пойти на преступление, подобно этой войне? Мне казалось, что эти вещи не только несовместимы, но и имеют разную природу. Я бережно заворачиваю карточку в обрывок старой газетины и засовываю в карман. Пусть лежит, вопреки всем и всему. Какое мне дело до кого-то, если эта немка напомнила о другой жизни, о неиспытанном счастье, о неведомой любви.

После своей неудачи Ситников не успокоился. Почему-то только сейчас он догадался, что махра могла сохраниться в карманах наших погибших бойцов.

Он снова съезжает вниз и ходит между трупами.

Скоро он возвращается с засаленным кисетом, на дне которого сохранился все тот же «гвардейский» табак на несколько закруток. Решаем свернуть только одну цигарку. Ведь мы долго не курили и нам вполне хватит по одной-две затяжки.

Первым курит сам Ситников. Он жадно глотает дым и тут же захлебывается. Пока он кашляет, мы по очереди затягиваемся. Если учесть, что утром мы получили сало и сухари и сейчас табак, то жить еще можно. После курева у меня кружится голова, лицо Сережки зеленеет.

   Плохо, что ли? — спрашиваю его.

   Не могу, — машет он рукой.

К нам приползает Журавский. Вид у него до того жалкий, что вся накопившаяся на него злость проходит;

— Что же ты, приятель, не укараулил друга-то? — спрашивает Смураго. — Плохо договорились, что ль? А?

— Он мне ни о чем не докладывал. Ушел в самоволку.

   Ты что, не видел, как он уходил?

   Он сказал, что идет за жратвой.

   Эх ты, размазня! — резко отчитывает его Смураго

   Дайте покурить, — жалобно просит Журавский. Ситников мерит его с ног до головы и, сделав глубокую затяжку, протягивает окурок.

 

Пермь: Пермское книжное издательство, 1966.