
|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Мой
исступленный крик гулко отдается в пустой полутемной комнате. Я уже ничего не
соображаю, я кричу какие-то проклятия, перемешанные с дикой бранью человека,
доведенного до исступления.
— Фашист,
гад, сволочь!..
Что-то звериное обозначилось на сухом обветренном лице
немца. Он выше поднимает винтовку, по-видимому намереваясь всадить пулю мне в
грудь. «Вот и все, Митяйка, вот и все», — последнее, что шепчут губы. Кадриками
кинопленки мелькают передо мной мать, Колька Булахов, Сережка, дядя Никита,
Фрося. Девушка смотрит задумчиво, как будто хочет сказать мне что-то большое,
важное...
А фашист медлит, точно наслаждается моей
беззащитностью.
— Митрий,
погодь маленько, я сейчас! — узнаю я голос друга.
Немец
вздрагивает, и в ту же секунду я бросаюсь на него сверху. Грохнул выстрел.
Чувствую, как царапнуло левое плечо. Но я жив, жив!.. Мы оба катимся по
захламленному полу, сжимая друг друга в цепкой хватке. Винтовка отлетает в
сторону. Немцу удается схватить меня за горло. Я сжимаю что-то мягкое: то ли
подбородок, то ли нос врага. Чувствую, как спирает дыхание. В глазах появляются
разноцветные кружочки и светящиеся искорки. Я задыхаюсь, но еще помню, что надо
работать ногами. Что есть силы двигаю коленом. Немец глухо рычит, разжимает
пальцы. Этот Сережкин прием пригодился и мне.
— Хенде
хох, фриц паршивый! — кричит над нами Семушкин. — Ишь ты, что надумал! Да я
тебе за это, баранья твоя башка, знаешь что сделаю! — угрожающе говорит он
немцу, припирая его к стене.
Я
с трудом поднимаюсь и разыскиваю свой автомат, оброненный во время свалки. По
коридорам пробегают наши — это я вижу по серым шинелям. У меня такое ощущение,
словно по моим волосам только что пропустили электрический ток.
К
вечеру того же дня последняя комната очищена от фашистов. Их трупы устилают пол
обоих этажей. Пленных мы отправляем в тыл.
—
Вот и снова, товарищи, этот дом
наш! — радостно говорит Федосов.
—
Он и был наш, только временно мы
сдавали его в наем, — шутит Смураго.
У
него перевязана голова, но он не уходит в тыл.
—
Чем зацепило? — спрашиваю его.
—
И сказать стыдно, — отвечает
Смураго.
— Что
ж тут стыдного? Он трогает рукой повязку возле уха и смеется.
—
Видишь ли, какое дело получилось.
Сцепились мы с одним офицером. Ни я его, ни он меня не можем свалить. Дай-ка,
думаю, я его головой садану. Садануть-то саданул, только без половинки уха
остался.
—
Как так?
|