Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Сам, ишь ты... сам. Да я его и в
руках-то не держивал. Ладно уж, бери. Все равно хозяину не стрелять боле.
Подюков завистливо косится на меня, но не перечит. Что
сказал старшой, так тому и быть. Это наш неписаный закон.
— А как же политрук? — спрашивает Подюков. Семушкин
глотает воздух и молчит. Мы понимаем его. На полу белеют обрывки газет...
Я
в первый раз сжимаю приклад автомата. Для знакомства проверяю диск, потом
снимаю с предохранителя и для пробы выпускаю коротенькую очередь по двум
фрицам, бегущим гуськом. Один спотыкается и как-то втыкается головой в землю.
Другой шарахается в сторону и ложится.
Подюков восхищенно смотрит на мое оружие и продолжает
хлопать из карабина.
Окна
правого крыла вспыхивают огненными рожками. Это стреляет Бондаренко со своими
ребятами.
Нам
видно, как фонтанчиками брызжет кирпич вокруг оконных проемов. Это бьют немцы.
— А
где же танки? — спрашивает Сережка.
В
эту же минуту из-за угла левого крыла выставляется дуло пушки. Где-то за нами
кричит лейтенант:
— У
нас нечем бороться с ними... Огоньку бы... Хотя бы минометчики... Алло, алло,
товарищ шестнадцатый...
Танк
неуклюже разворачивается и подползает к левому крылу. Короткая вспышка — и дым
окутывает чуть ли не половину нашего дома. За первым танком показывается
второй. Он ныряет по ухабинам, как катер в сильную качку, направляясь на
соседнее подразделение. Мышиные мундиры снова оживают. Немцы стараются как
можно быстрее проскочить расстояние, отделяющее их от правого крыла. Мы
стреляем напропалую — лишь бы преградить им дорогу. Одни взмахивают руками,
другие опускаются на колени, как будто раздумывая: упасть или не упасть?
Я берегу патроны и перевожу рычажок автомата на
одиночную стрельбу. Дядя Никита отирает лоб ладонью, Сережка пятый раз
перезаряжает свой карабин.
Между
тем первый танк подошел вплотную к левому крылу. Теперь нам виден только его
зад.
Наконец,
наши минометчики открывают огонь. Мины рвутся в пятидесяти метрах перед окнами.
Танк, просунув пушку в дверь, стреляет по коридору левого крыла. Грохот разрыва
оглушает нас.
За
первым выстрелом с такой же силой раздается второй, третий... Мы первый раз
слышим орудийные выстрелы в кирпичном здании, и нам кажется, что рядом с нами
извергается мощный вулкан.
— Выродки
окаянные! — ругается Семушкин. — Где же это видано, чтоб...
Левая
стена нашего «кармана» качается и медленно осыпается. Мы отскакиваем. Она с
треском и шумом падает перед нами, обдав нас каменным дождем осколков.
— Эх,
мать честная! — икает дядя Никита.
Мы
больше ничего не слышим. Точно десятки раскатов грома слились воедино. Сережка
зажимает уши и, как безумный, с размаху бросается в угол.
—
Сережка, не надо! — зачем-то кричу
я.
—
Пронесет, пронесет, пронесет! —
скороговоркой бубнит Семушкин.
|