Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка


Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Мы все понимаем, что отступать нельзя да и, собственно, некуда. И поэтому твердо верим в слова данной клятвы: «Ни шагу назад! На той стороне Волги для нас нет земли!»

После Федосова выступает Митрополов — солдат-ветеран, воюющий от самой границы. Он тоже коммунист. Голос у него тихий, немного хриплый. Он говорят вдумчиво, словно читает по книге, с чувством, с толком и увесистыми паузами.

— Клятва, — пауза не очень большая, — это наша жизнь, товарищи, это наша кровь! — Опять пауза. — Вы сами видите, — продолжает он,— как измотан враг. Не сегодня-завтра он выдохнется окончательно. А мы, — тут он смотрит на всех по порядку, — мы должны еще тверже стоять, проявляя при этом мужество, отвагу и упорство.

Его глаза останавливаются на мне.

— Наш маленький гарнизон уже показал свою стойкость. Среди нас есть бойцы...

Я опускаю глаза и прячусь за спину Семушкина.

    ...которые проявили себя как настоящие герои. Мне становится жарко.

    Вот товарищ Быков, например...

Все головы поворачиваются в нашу сторону.

— ...и товарищ Подюков. Покажитесь, товарищ Быков,— неожиданно обращается он ко мне, — вот так...

Я высовываю плечо и нос. — ...Ведь подбить танк — дело не шуточное. Они поняли, какая ответственность возложена на нас, и они с честью оправдали,— увесистая пауза и жестикуляция сжатым кулаком,— доверие комсомола, нашей партии. Честь и хвала этим юношам! — заканчивает он и еще долго смотрит в нашу сторону, держа сжатый кулак в воздухе.

Кто-то пытается похлопать в ладоши, кто-то говорит: «Молодцы!»

Но самое страшное было впереди. Комиссар, откашлявшись, обращается ко мне:

— Вы бы сказали что-нибудь, товарищ Быков. У меня подкашиваются ноги, и я чуть не падаю. Помогает удержаться оттопыренный хлястик на шинели Семушкина.

— Митрий, брякни им что-нибудь. Ждут ведь,— тихо говорит дядя Никита.

Отступать некуда. Не поднимая глаз, я подхожу к столу и... молчу.

— Смелее, смелее, — слышу рядом с собой подбадривающий баритон комиссара.

Я внимательно рассматриваю свой автомат, который у меня висит на груди. Вот здесь, во втором вырезе кожуха, блестят три еле заметные зазубрины. Отчего бы это? Потом догадываюсь, что это, вероятно, осколками кирпича. Правая сторона диска блестит. Это от трения о шинель или брезентовый чехол.

Чувствую, что все смотрят на меня. Тело сжимается в комок, и весь я уменьшаюсь в размерах. С чего начать? И как вообще говорят речи? Пробую подобрать несколько подходящих слов: «Товарищи, прежде всего...»

Но, подбирая следующее выражение, забываю начало. К своему ужасу чувствую, как предательская капелька пота безжалостно щекочет самый кончик моего носа. У. меня нет сил смахнуть ее. Язычок пламени на фитиле «катюши» трепыхается, отчего изломанные тени бойцов подпрыгивают и качаются из стороны в сторону.

 

Пермь: Пермское книжное издательство, 1966.