
|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Комиссар,
оставшийся вместо комбата, поддерживает наш дух коротким, но твердым
«держитесь». И мы держимся. Нас горсточка, голодных и замерзающих защитников
дома. Мы больше не улыбаемся: улыбаться очень трудно — потрескались губы. Все
девятнадцать стоят у дверей и окон, ожидая внезапного нападения. Мы почти не
разговариваем: не о чем и не к чему.
К
нам очень трудно пробраться. Со второго этажа фрицы обстреливают подходы к
нашему дому. Поэтому мы сегодня без завтрака. Ждем ночи. Может быть, удастся
кому-нибудь проскочить. А пока стоим у окон и отстреливаемся. Мы знаем, что
немцы не успокоятся, пока не завладеют всем домом. Вот и теперь слышны над нами
подозрительные шорохи, будто передвигают мебель.
Я
и Сережка стоим у окон, тех самых окон, через которые выходили подбивать танк.
Он все еще стоит там, в конце левого крыла, и, точно упрямый бык, бодает
непокорную стену.
Семушкин
охраняет подступы с тыла: немцы могут спуститься со второго этажа и ударить по
нам сзади. В полдень мы слышим шум атаки вокруг дома. Фрицы обходят нас и
наступают на берег. Федосов и Семушкин лупят из дверей вестибюля в спину
наступающим. В это время над нами; что-то грохочет, часть потолка над входной дверью
осыпается. В образовавшееся отверстие летят бутылки с горючей смесью. Пламя
тотчас охватывает кипы бумаг, мебель, мусор и быстро ползет по коридору. Едкий
дым заполняет помещение, затрудняет дыхание, слепит глаза. Остается одно:
проскочить опасное место и укрепиться в вестибюле. Несколько бойцов, зажав
руками лица, перебегают мимо огня и скрываются за дверью. Я и Сережка
остервенело палим по окнам правого крыла и отступаем. За, нами раздается треск
разбираемой мебели, которой мы завалили проходы.
— Вход, вход завалите! — кричит Федосов.
Он
держится за бедро и делает несколько хромающих шагов. Я подбегаю к Семушкину. Он
навалился на дверной косяк, широко расставив ноги.
—
Дядя Никита!
—
Митрий, Серега, ранен я, — жалобно
говорит он. — И лейтенант ранен.
Мы смотрим на почерневшее лицо дяди Никиты и хлопаем
глазами.
—
Давайте перевяжем, — предлагаю я.
—
Двери заделывайте. Я постою, авось
полегчает.
—
Куда зацепило? — спрашивает
Сережка.
—В
спину, робята. Пока, вы там оборонялись, они, стервецы, сюда гранаты побросали.
— Двери,
двери! — торопит Федосов.
Мы
оставляем Семушкина и забрасываем вход всем, что попадает под руку. Несколько
человек баррикадируют боковую дверь. Дым все равно просачивается и душит. Через
минуту все подступы к нам завалены до самого верха.
Федосов морщась от боли, расставляет всех по местам.
Мы с Сережкой занимаем первое окно от главной двери и сразу же открываем огонь
по перебегающим в нашем тылу гитлеровцам. Дядя Никита стоит рядом и смотрит
куда-то в одну точку.
|