Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Что
делать? Идти по коридору — верная смерть. Но как же помочь нашим? Ведь им не
удастся ворваться в дом? Может быть, выйти обратно? Нет, только не это. Надо
подумать, решить. А пулеметы стучат, выплевывая свинцовый дождь. «Скорей,
скорей!» — тороплю себя, не спуская глаз с дверей.
В
темном углу, где стояла железная печь, натыкаюсь на колченогий стол. А печки
нет. Наверное, есть еще где-нибудь офицерская комната, штаб, куда ее поставили.
Но где Семушкин? Почему его нет до сих пор? Что с ним?
Ранен? Убит?
Смотрю
на дыру в верхнем углу стены. Вот отсюда Сережка... А что, если опять
воспользоваться этой лазейкой? Ведь фрицы по ту сторону стены. Правда, там есть
промежуточная комнатушка, которая может помешать.
Осторожно передвигаю стол к смежной стене. В углу он
хорошо стоит. Но нет, не дотянуться. Осматриваюсь. Вон какой-то ящик. Все это я
делаю почти на ощупь. Мои глаза непрерывно следят за дверью. Наконец, ящик
положен на стол. Сердце стучит. На лбу выступает холодная испарина. Под
ложечкой — всасывающая пустота.
На
стол залезаю как-то боком, чтобы нечаянно не просмотреть врага. Тонкие доски
ящика прогибаются под тяжестью моего тела. Теперь надо заглянуть в пробоину. И
опять то же сковывающее движения чувство на несколько мгновений захлестывает
меня. «Брось, Митяй!» — подбадриваю себя. Холодный пот выступает на спине.
Чувствую, как нательная рубашка липнет к лопаткам.
Хоть
бы Семушкин подоспел. Но нет, он словно провалился сквозь землю. Неужели
пулеметный огонь прижал всю роту к земле под самыми стенами дома?
По
коридору раздается стук кованых сапог. Затаив дыхание, жду. Слава богу,
проносит мимо. Теперь пора!
Задумывался ли кто над тем, как в минуту смертельной
опасности бывает трудно, мучительно тяжело повернуть голову в другую сторону на
одну-две секунды? Дверь, на которую я смотрю, точно превратилась в огромного удава. И нет сил оторваться от ее темнеющего
пустотой проема.
Каждая
секунда промедления — несколько погибших товарищей. «Да решишься ли ты,
наконец?! — почти вслух выкрикиваю я. Голова медленно, словно привинтили ее на
ржавые шарниры, поворачивается в сторону пробоины. Вот разрушенная стена,
которая обвалилась от взрыва гранат. «Вижу, вижу!» — захотелось крикнуть на
весь дом.
Немцы, устроив нечто вроде баррикады в дверях,
поставили на нее пулемет. Второй где-то дальше — не видно. У пулемета три
фашиста. Немного дальше еще несколько автоматчиков.
Из кармана шинели достаю лимонку и, выдернув кольцо,
бросаю прямо на пулемет. Крики сливаются с грохотом разрыва. И в то же
мгновение хлесткое «ура» врывается в окна и двери здания.
Пробую
втиснуть в дыру дуло автомата, но что-то острое колет меня сзади. Оборачиваюсь
— и чуть не падаю в объятия фашиста.
— Русс, — тихо шипит гитлеровец. — Русс, — зачем-то
повторяет он, словно смакует понравившееся слово.
Я
знаю, что его палец лежит на спуске винтовки и малейшая попытка направить на
него автомат может кончиться для меня плохо. А этот бандюга ждет, будто
собирается по капле высосать мою кровь.
И
вдруг во мне закипает жгучая, острая ненависть. Кровь бросается мне в лицо.
— Стреляй, гад, коли! Видишь, не боюсь всей вашей своры!
Стреляй, сука!
|