Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
— Вот
она, — шепчет Сережка.
Я
подхожу к нему, и мы вместе поднимаем лестницу. У Подюкова карабин, у меня
только ракетница.
Лестница
шаткая и ненадежная, но довольно широкая.
—
Давай я, у меня карабин.
—
Сперва осветить надо.
—
Тогда лезем вместе, — не унимается
Сережка.
—
Лестница не выдержит!
—
Выдержит, — уверяет Подюков и
ставит ногу на первую ступеньку.
Я
нервничаю и отталкиваю его плечом.
—
Тише!
—
Сам тише!
Наконец мы втискиваемся на лесенку оба и поднимаемся
на две ступеньки. Лестница трещит и качается.
— Если
загремим, я тебе голову оторву, — обещаю я.
Все это мы говорим шутя, чтобы скрыть друг перед
другом волнение.
Я ухватываюсь за расщепленную балку, которая торчит в
дыре, и всовываюсь туда по пояс. Подюков сопит и встает рядом.
Мы несколько минут всматриваемся в темноту. Силуэты
развалин кажутся нам живыми. Но шороха мы больше не слышим.
—
Видишь, — толкает меня в бок
Сережка и высовывает карабин.
—
Где?
—
У третьего окна.
Теперь
я вижу. В пролете окна что-то чернеет.
—
Фриц! — Тише!
—
Ракету давай!
—
|