Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

— Операция произведена,— криво усмехнулся боец и попросил перевязать локоть.

Он уже не мог стрелять — это мы видели сами. После того как Бондаренко обмотал руку раненого каким-то грязным куском бинта, тот, устало переставляя ноги, побрел в комнатушку, где утром пылал пожар. Там, по крайней мере, было тепло.

На нас находит какое-то бездумное, холодное оцепенение. Мы почти не соображаем, что делаем. Руки механически щелкают затвором карабина, и скрюченный указательный палец нажимает на спуск.

—   Холодно? — спрашиваю я Сережку.

—   Не-е знаю,— отвечает он.

Тело кажется деревянным, почти бесчувственным. Только голод, острый изнуряющий голод напоминает нам о том, что мы живые существа. Если бы под руку попалась кошка, мы, конечно, не побрезговали бы ею. Мы их часто видим: они шныряют в развалинах, забираются на мертвецов и грызут их носы. Но к нам эти одичалые животные почему-то не заходят.

Одна из фашистских гранат залетела через боковое окно. Ее заметил Ваньков. Разрыв гранаты грозил нам с Сережкой гибелью или тяжелым ранением, Ваньков рванулся к гранате и, схватив ее, выбежал за первую дверь. Это было делом одной секунды. Он, не размахиваясь, швырнул ее в проем наружной двери. Но граната только успела оторваться от его руки и взорвалась. Ваньков не зашатался, не раскинул руки, как это бывает на сцене, он просто свалился, как сноп, на том месте, где стоял. Град осколков изрешетил его. Через несколько минут тело его вздрогнуло... и застыло. Я рванул с себя пилотку и тупо уставился на красную бесформенную массу, которая только что была лицом рядового Ванькова, моего земляка.

Все, что могли мы сделать для погибшего, — это затащить его в вестибюль и положить рядом с Митрополовым. Бондаренко прикрыл лицо убитого его же пилоткой. Никто из нас не проронил ни слова.

После гибели Ванькова мы стали осмотрительнее. Следующую гранату, которая залетела к нам, выбрасывает старший сержант Данилин. Он не теряет ни одной секунды, поэтому граната взрывается где-то в дверном проеме наружного входа. За Данилиным то же делаю я, только другим способом. Я просто подбегаю к ней и выпинываю гранату, как футбольный мяч. В это время Сережка подстреливает фрица, который высовывается в окно, чтобы забросить очередную гранату. Она взрывается у него в руках. Ваньков отомщен!

Немцы опять подвигаются к берегу, но вскоре залегают между развалинами, заскакивают в дом в нашем тылу. Это здание метрах в пятидесяти от нас. Вокруг него паутина оборванных и скрюченных проводов. На стенах местами еще сохранилась ослепительно белая штукатурка.

Теперь мы окончательно отрезаны от берега. Но почему-то никто из нас не выражает ни сожаления, ни удивления, словно все случившееся было чем-то хотя и не очень приятным, но необходимым.

Время тянется с черепашьей медлительностью.

К вечеру мы расстреливаем почти все имеющиеся патроны. О патронах теперь мы думаем так же, как умирающий от жажды о глотке воды. Мы с Сережкой по очереди шныряем по углам в поисках патронов. Подбираем оружие убитых и опустошаем магазины. Ночью мы можем не бояться вражеских гранат, потому что в темноте никакому фрицу не забросить гранату с такой точностью, как днем. Малейший промах может оказаться гибельным для самого гранатометчика.

Мы знаем, что еды не будет, да, собственно, и не ждем ее. Все карманы вывернуты уж давно. У курящих кончилась махра. Они бродят по помещению, как тени, приглядываясь к мусору: не попадет ли где на глаза «бычок».