Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Каждое мгновение мы рискуем
взлететь на воздух.
Пронесло.
Поднимаем головы. У Сережки посерело лицо, даже его красные губы потеряли
прежний цвет. Вероятно, моя физиономия такая же. Рыжая щетина на подбородке
дяди Никиты от набившейся пыли стала темно-коричневой.
— Робята, надо сменить позицию, — предлагает он. Мы
выжидаем, когда над нами нет пикировщиков, и меняем воронку. Новая воронка еще
теплая и довольно глубокая.
— От пятисотки, — определяет Сережка.
Здесь
нам покойнее. Дядя Никита сворачивает цигарку. Его прокуренные пальцы дрожат.
Он уже наслюнил краешек газеты, как вдруг над нами что-то оглушительно
завизжало.
— Это еще что такое! — возмутился Семушкин и посмотрел
в небо.
Из полусвернутой цигарки посыпалась махра. В воздухе
кувыркался какой-то страшный предмет и страшно завывал.
— Батюшки! — как-то по-петушиному запел дядя Никита и
уткнулся головой между моими ботинками и большим комом земли.
Сережка
еще больше побледнел, его продолговатые глаза округлились, как у совы. Не долго
думая он влез под меня, и замер. Мне ничего не оставалось делать, как запрятать
голову между ног дяди Никиты.
Чем
ближе к земле, тем сильнее завывал неизвестный предмет. Десятки воедино
слившихся посвистов, казалось, наполнили весь мир. Ни дать ни взять —
соловей-разбойник.
Я
держусь за мотню брюк Семушкина и думаю: «Вот и все, вот тебе и военная
романтика». Подюков вздрагивает всем телом, ожидая неминуемой гибели, и с силой
буравит меня головой. Вихрь, сопровождающий падение этой необыкновенной
штуковины, жутким холодком проносится над нами.
И
когда мы отсчитывали последние секунды нашего земного существования, в десятке
метров от нашей воронки что-то сильно звякнуло и с дребезжанием покатилось по
земле.
— Замедленного
действия, — пискнул Семушкин, и я почувствовал удушье, словно упавшая бомба
была начинена газами.
Однако
разрыва не последовало. Мало-помалу мы освободились из тисков страха и высунули
головы из наших убежищ. По-прежнему завывали сирены и фугаски, по-прежнему
грохотали разрывы, но того оглушительного посвиста уже не было слышно.
Семушкин
первый отваживается выглянуть из воронки. Мы не отстаем от него и, точно утята,
вытягиваем шеи.
Из соседних воронок и окопчиков высовываются головы
наших товарищей.
Перед
нами лежит обыкновенная металлическая бочка с множеством дыр по бокам и в
днище.
—
Гляди ж ты, бочка! — обрадованно
говорит наш старшой.
—
Эмтээсовская бочка, — подтверждаю
я.
—
Митрий, бочка-а! Бочка-а!
Ха-ха-ха! И дырья понаделаны. Скажи ж ты, вот... — дядя Никита вворачивает
крепкое словцо. — А я-то думал... Ну, не отпетый ли народ эти немцы?!
|