Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Каждое мгновение мы рискуем взлететь на воздух.

Пронесло. Поднимаем головы. У Сережки посерело лицо, даже его красные губы потеряли прежний цвет. Вероятно, моя физиономия такая же. Рыжая щетина на подбородке дяди Никиты от набившейся пыли стала темно-коричневой.

— Робята, надо сменить позицию, — предлагает он. Мы выжидаем, когда над нами нет пикировщиков, и меняем воронку. Новая воронка еще теплая и довольно глубокая.

— От пятисотки, — определяет Сережка.

Здесь нам покойнее. Дядя Никита сворачивает цигарку. Его прокуренные пальцы дрожат. Он уже наслюнил краешек газеты, как вдруг над нами что-то оглушительно завизжало.

— Это еще что такое! — возмутился Семушкин и посмотрел в небо.

Из полусвернутой цигарки посыпалась махра. В воздухе кувыркался какой-то страшный предмет и страшно завывал.

— Батюшки! — как-то по-петушиному запел дядя Никита и уткнулся головой между моими ботинками и большим комом земли.

Сережка еще больше побледнел, его продолговатые глаза округлились, как у совы. Не долго думая он влез под меня, и замер. Мне ничего не оставалось делать, как запрятать голову между ног дяди Никиты.

Чем ближе к земле, тем сильнее завывал неизвестный предмет. Десятки воедино слившихся посвистов, казалось, наполнили весь мир. Ни дать ни взять — соловей-разбойник.

Я держусь за мотню брюк Семушкина и думаю: «Вот и все, вот тебе и военная романтика». Подюков вздрагивает всем телом, ожидая неминуемой гибели, и с силой буравит меня головой. Вихрь, сопровождающий падение этой необыкновенной штуковины, жутким холодком проносится над нами.

И когда мы отсчитывали последние секунды нашего земного существования, в десятке метров от нашей воронки что-то сильно звякнуло и с дребезжанием покатилось по земле.

— Замедленного действия, — пискнул Семушкин, и я почувствовал удушье, словно упавшая бомба была начинена газами.

Однако разрыва не последовало. Мало-помалу мы освободились из тисков страха и высунули головы из наших убежищ. По-прежнему завывали сирены и фугаски, по-прежнему грохотали разрывы, но того оглушительного посвиста уже не было слышно.

Семушкин первый отваживается выглянуть из воронки. Мы не отстаем от него и, точно утята, вытягиваем шеи.

Из соседних воронок и окопчиков высовываются головы наших товарищей.

Перед нами лежит обыкновенная металлическая бочка с множеством дыр по бокам и в днище.

—   Гляди ж ты, бочка! — обрадованно говорит наш старшой.

—   Эмтээсовская бочка, — подтверждаю я.

—   Митрий, бочка-а! Бочка-а! Ха-ха-ха! И дырья понаделаны. Скажи ж ты, вот... — дядя Никита вворачивает крепкое словцо. — А я-то думал... Ну, не отпетый ли народ эти немцы?!