|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Он
широкоплеч, скуласт, немного сутул, как наш Бондаренко. Я ребром ладони сбиваю
прилипшую к шинели грязь и чертыхаюсь.
—
Ну спасибо, а то бы похлебать
пришлось вот этой похлебки, — киваю я головой в сторону журчащей воды.
—
Я и то смотрю. Человека не видать,
а ботинки живые. В пулемете смыслишь? — неожиданно спрашивает он.
—
А что?
—
Заело.
—
Где твое гнездо?
—
А там, — неопределенно машет он
рукой.
Мы
карабкаемся на самый верх кручи. Перед нами вздымаются безверхие трубы да
развалины многоэтажных зданий.
— А знаешь, кто тебя напугал? — спрашивает боец.— Это
ихние ванюши. Разве не слыхал, как скрипели?
—
Нет, не слыхал. Подходим к
пулемету.
—
Вот и мой «максим»,— говорит
пулеметчик.
—
Ты что же один, что ль?
—
Да нет, не совсем. Вон наши
ребята, — он показывает заскорузлым пальцем на кучи кирпича. Я смотрю и ничего
не нижу.
—
А где напарник твой?
—
Нету напарника, еще вчера его... А
я ведь не пулеметтик. Пришлось вот. Боле некому. Командир приказал, — говорит
боец отрывистыми фразами, точно оправдываясь,
Я откидываю крышку и снимаю замок. Грязь и густая
смазка образовали черное липкое месиво, наподобие смолы.
—
|