Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Повар
стоит внизу и машет салфеткой. Это значит; ужин готов. Офицеры спускаются вниз.
Меня окружают солдаты.
—
Разрешите, товарищ гвардии
сержант!
—
Можно закурить?
—
Вот это да!
—
Настоящий «Беломор»!
Струйки
ароматного дыма лиловой паутиной повисают в воздухе. Последнюю папиросину берет
Смураго. Он и Семушкин ездили сегодня в штаб армии и вернулись с наградами.
Мы с Семушкииым остаемся вдвоем.
—
Ты что, дядя Никита? Он улыбается
и сопит.
—
А ведь я, Митрий, тово, получил
письмо.
—
От нее?
—
Самолично!
—
Поздравляю!
—
Спасибо, Митрий.
Папиросный
дым приятно щекочет ноздри.
— Давай
сходим на могилу Сережки, — предлагаю я. Дядя Никита молча кивает головой.
Спускаемся в овраг. Небольшой холмик Сережкиной могилы
запорошен искрящимся под лучами вечернего солнца снежком.
— Спи
спокойно, наш дорогой товарищ и друг! — торжественно говорит Семушкин.
Я
не знаю, что сказать. В горле что-то першит, веки теплеют. Вспоминаю
фотографию, которая лежит у меня в кармане. Зачем мне она? Ведь война еще не
кончена, и она может погибнуть вместе со мной. Пусть эта девочка с косичками
лежит здесь же, вместе с Сережкой.
Я
достаю карточку и, завернув ее в бумагу, засовываю под большой ноздреватый
камень, который лежит на Сережкиной могиле.
Несколько
минут мы молчим.
Потом
я предлагаю Семушкину пройтись по берегу.
— Кто
его знает: может, в последний раз, — говорю я. Дядя Никита не возражает.
|