Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Повар стоит внизу и машет салфеткой. Это значит; ужин готов. Офицеры спускаются вниз. Меня окружают солдаты.

—   Разрешите, товарищ гвардии сержант!

—   Можно закурить?

—   Вот это да!

—   Настоящий «Беломор»!

Струйки ароматного дыма лиловой паутиной повисают в воздухе. Последнюю папиросину берет Смураго. Он и Семушкин ездили сегодня в штаб армии и вернулись с наградами.

Мы с Семушкииым остаемся вдвоем.

—   Ты что, дядя Никита? Он улыбается и сопит.

—   А ведь я, Митрий, тово, получил письмо.

—   От нее?

—   Самолично!

—   Поздравляю!

—   Спасибо, Митрий.

Папиросный дым приятно щекочет ноздри.

— Давай сходим на могилу Сережки, — предлагаю я. Дядя Никита молча кивает головой.

Спускаемся в овраг. Небольшой холмик Сережкиной могилы запорошен искрящимся под лучами вечернего солнца снежком.

— Спи спокойно, наш дорогой товарищ и друг! — торжественно говорит Семушкин.

Я не знаю, что сказать. В горле что-то першит, веки теплеют. Вспоминаю фотографию, которая лежит у меня в кармане. Зачем мне она? Ведь война еще не кончена, и она может погибнуть вместе со мной. Пусть эта девочка с косичками лежит здесь же, вместе с Сережкой.

Я достаю карточку и, завернув ее в бумагу, засовываю под большой ноздреватый камень, который лежит на Сережкиной могиле.

Несколько минут мы молчим.

Потом я предлагаю Семушкину пройтись по берегу.

— Кто его знает: может, в последний раз, — говорю я. Дядя Никита не возражает.