|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Я
не понимаю, о какой философии идет речь, и вообще не знаю, какими вопросами
занимается философия; но мне почему-то кажется, что Бондаренко прав. Здесь мы,
защитники города, как-то особенно почувствовали великую необходимость мира,
который нужен человеку так же, как воздух, как хлеб, как сама жизнь.
Сережка
дергает меня за рукав.
— Что
с тобой?
Не
пойму, о чем он спрашивает.
—
Думаешь? — снова задает он вопрос.
—
Не-е знаю... А что?
—
А я думал, ты о чем-то думаешь.
Его
озабоченность объяснима: в нашем положении к каждому задумавшемуся относятся с
подозрением.
— Не
бойсь, я здоров,— успокаиваю я Сережку. Пока мы разговариваем, из боковой
комнатушки, где
хранятся
ящики с боеприпасами, взметнулось фосфорическое пламя. Оно, как снежный вихрь,
ударилось в потолок, лизнуло стены и огненным парусом распласталось на полу.
—
Патроны! — отшатываясь назад, взревел Бондаренко.
Несколько
человек бросается туда. Но пламя, словно притихшая на секунду волна в сильную
бурю, снова вздыбилось и пошло закручивать среди ящиков, швыряя в двери рваные
огненные клочья.
— Назад! — кричит младший лейтенант. Раздается
продолжительный треск. Бойцы шарахаются в сторону. Мы с Сережкой прячемся за
выступ стены, но так, чтобы видеть подступы с внешней стороны. Патроны
взрываются раньше остальных боеприпасов. Но вот огонь добирается до ящика с
ракетами. Следует глухое хлопанье, и разноцветные вспышки выбрасывают снопы
радужных искр. И как бы в довершение этого фейерверка мощный взрыв
разворачивает стену комнаты. Это — гранаты. Солдат Митрополов скорчился и сел.
Рядом с ним грохнулся боец, охранявший баррикаду. За нами у боковой двери еще
кто-то застонал. Данилин подбежал к Митрополову и оттащил его за выступ стены,
а убитый остался лежать на месте. Это был тот смуглый боец, который мылся с
нами в канун праздника.
Мы
с Сережкой чувствуем себя виновными. Ведь мы впервые показали фрицам лазейку,
которой они воспользовались, чтобы забросить бутылку с горючей смесью. Правда,
рано или поздно фашисты все равно увидели бы пробоину, но все же какая-то
тяжесть ответственности лежит на нас.
Через час только сизый едкий дым курился из
комнатушки. В коридоре все еще тлел мусор, преграждая фрицам доступ в нашу
часть дома.
И
опять на глаза набегают слезы, опять чад разъедает веки. Митрополов умер, не
приходя в себя; раненый боец уткнулся носом в угол, изредка всхлипывая, как
ребенок. У каждого из оставшихся тринадцати патроны только в дисках автоматов и
в магазинах винтовок.
Немцы
подбираются к нам со стороны главного входа. Мы экономим патроны и стреляем
только одиночными и наверняка. Сережка уже не крякает, когда немец валится от
его пули. Он только крепче сжимает губы, да злобный огонек вспыхивает в его
раскосых глазах.
Колючий
ветер хлещет в лица, забирается в рукава шинелей, за воротник, цепляется за
уши.
|