Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка


Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Я не понимаю, о какой философии идет речь, и вообще не знаю, какими вопросами занимается философия; но мне почему-то кажется, что Бондаренко прав. Здесь мы, защитники города, как-то особенно почувствовали великую необходимость мира, который нужен человеку так же, как воздух, как хлеб, как сама жизнь.

Сережка дергает меня за рукав.

— Что с тобой?

Не пойму, о чем он спрашивает.

   Думаешь? — снова задает он вопрос.

   Не-е знаю... А что?

   А я думал, ты о чем-то думаешь.

Его озабоченность объяснима: в нашем положении к каждому задумавшемуся относятся с подозрением.

— Не бойсь, я здоров,— успокаиваю я Сережку. Пока мы разговариваем, из боковой комнатушки, где

хранятся ящики с боеприпасами, взметнулось фосфорическое пламя. Оно, как снежный вихрь, ударилось в потолок, лизнуло стены и огненным парусом распласталось на полу.

— Патроны! — отшатываясь назад, взревел Бондаренко.

Несколько человек бросается туда. Но пламя, словно притихшая на секунду волна в сильную бурю, снова вздыбилось и пошло закручивать среди ящиков, швыряя в двери рваные огненные клочья.

— Назад! — кричит младший лейтенант. Раздается продолжительный треск. Бойцы шарахаются в сторону. Мы с Сережкой прячемся за выступ стены, но так, чтобы видеть подступы с внешней стороны. Патроны взрываются раньше остальных боеприпасов. Но вот огонь добирается до ящика с ракетами. Следует глухое хлопанье, и разноцветные вспышки выбрасывают снопы радужных искр. И как бы в довершение этого фейерверка мощный взрыв разворачивает стену комнаты. Это — гранаты. Солдат Митрополов скорчился и сел. Рядом с ним грохнулся боец, охранявший баррикаду. За нами у боковой двери еще кто-то застонал. Данилин подбежал к Митрополову и оттащил его за выступ стены, а убитый остался лежать на месте. Это был тот смуглый боец, который мылся с нами в канун праздника.

Мы с Сережкой чувствуем себя виновными. Ведь мы впервые показали фрицам лазейку, которой они воспользовались, чтобы забросить бутылку с горючей смесью. Правда, рано или поздно фашисты все равно увидели бы пробоину, но все же какая-то тяжесть ответственности лежит на нас.

Через час только сизый едкий дым курился из комнатушки. В коридоре все еще тлел мусор, преграждая фрицам доступ в нашу часть дома.

И опять на глаза набегают слезы, опять чад разъедает веки. Митрополов умер, не приходя в себя; раненый боец уткнулся носом в угол, изредка всхлипывая, как ребенок. У каждого из оставшихся тринадцати патроны только в дисках автоматов и в магазинах винтовок.

Немцы подбираются к нам со стороны главного входа. Мы экономим патроны и стреляем только одиночными и наверняка. Сережка уже не крякает, когда немец валится от его пули. Он только крепче сжимает губы, да злобный огонек вспыхивает в его раскосых глазах.

Колючий ветер хлещет в лица, забирается в рукава шинелей, за воротник, цепляется за уши.

 

Пермь: Пермское книжное издательство, 1966.