Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

—   Собачье или нет, а я это вам припомню, — огрызается он.

—   Припоминай, припоминай, треклятая твоя душа! — ругается дядя Никита.

Журавский скрывается за поворотом, мы идем к своим окнам.

— Ишь ты, — не унимается Семушкин. — Мало того, что издевается над человеком, так еще и оскорбительством занимается. Ну погоди, мошенник, дойдут мои руки до твоей шкуренки. Я те, каналья ты этакая, покажу, где раки зимуют.

Он хлопает руками по карманам шинели в поисках кисета. Я с восхищением и благодарностью гляжу на него и разрываю конверт, на котором крупным ровным почерком написан адрес нашей полевой почты. Сережа исподлобья смотрит на мои руки и сопит. Это меня нервирует. Хочется обругать его, но, встретившись с его кислым взглядом, я успокаиваюсь.

Письмо от матери. Она пишет, что жива-здорова, что Кольку Булахова — это мой школьный товарищ — убило, что хлеб и продукты выдают по карточкам. Между строк я читаю жалобу на трудную жизнь, хотя она словом не обмолвилась о тяготах и своем материнском горе. Две строчки вымараны черной краской. Это военная цензура. «Что бы она могла написать такое?» — раздумываю я.

— Матушка? — спрашивает Семушкин.

Я киваю головой. Потом складываю исписанный листок в конверт и бережно прячу его в старый потрепанный блокнот, который храню в вещевом мешке. Мне почему-то грустно, хотя письмо написано в бодром, успокаивающем духе. Вспоминаю Кольку. Мы с ним вместе гоняли голубей и ловили плотичек. Однажды к нам на рыбалку прибежал Жучок — Колькин дружок и, увидев нас, закричал: «Вам обоим повестки пришли!» Мы не поверили, однако он так убежденно расписал нам эту новость, что мы, мигом смотав удочки, побежали по домам.

Он не соврал. Кольку по каким-то причинам взяли на день раньше меня. И больше мы не виделись. А теперь его нет. Может быть, завтра также не будет и Митяйки Быкова, и Подюкова, и Семушкина.

Политрук Ткачев приносит газеты. На шее у него висит автомат, отливая, вороненой сталью. Мне очень хочется иметь это оружие, но покамест на всех не хватает. Ткачев протягивает «Известия» дяде Никите и говорит:

— Интересные ново...

Он не договаривает. Несколько снарядов ударяются о стены нашей развалины. Один из них попадает в простенок между нашими окнами. Меня отбрасывает на груду бумаг. Брызги кирпича царапают лицо и руки. Вихрь пыли бешено крутится вокруг нас. Кто-то кричит «немцы!», кто-то стонет. Я вскакиваю и ищу глазами своих приятелей. Подюков лежит на полу, рядом с ним политрук, а над ними на корточках сидит дядя Никита.

— Сережка! — кричу я.

Он поднимает голову и таращит на меня глаза.

— Цел? — спрашиваю я.

Он пыхтит, ощупывая руки и ноги.

— Угу, вроде бы цел.

Подхожу к Семушкину, но он мотает головой и командует:

— К окнам, ребята!

По коридору пробегает Федосов.

— Приготовиться к атаке! — на ходу приказывает они убегает в левое крыло.