Баяндин А. Сто дней, сто ночей. Отчаянная.
Девушки нашего полка

Сто дней, сто ночей МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.

Я вскидываю свой карабин и стреляю в пикирующего «юнкерса».

Семушкин огромным кулачищем грозит в сторону бомбардировщика. Еще раз мы меняем укрытие. На этот раз у нас настоящие окопы, неизвестно кем вырытые. Их маскируют заросли шиповника и боярышника.

Рядом с нами в таких же окопах сидят командир нашей роты Федосов и его связной Журавский.

— Ну как? — спрашивает нас Федосов.

— Держимся, — отвечает дядя Никита.

— Перегудова и Берестнева накрыло, — сообщает лейтенант.

Берестнев командовал вторым отделением нашего взвода, Перегудов — боец третьей роты. С ним мы прибыли в полк в один день. Он был старше меня на два года.

Я смотрю на Сережку, он на меня. «Вот оно, брат, какие дела».

— А Костька наш отмочил номерок, слышали? — Федосов улыбается, показывая крепкие зубы.

Мы выжидающе смотрим на лейтенанта. Дядя Никита что-то ворчит себе под нос, вроде: «С него сбудется».

—   Как бочка завыла, он выскочил из воронки и давай ползать, — продолжает командир роты. — Я ему кричу: «Костька, сукин сын, вернись!», а он перекатывается себе с боку на бок да глазищами ворочает.

—   Сомлел парень, — замечает дядя Никита.

—   Ну, а когда бочка грохнулась, он и глаза закатил. А теперь отошел. Да вон он сам, — указывает Федосов на воронку, из которой высовывается кудлатая голова повара.

—   А как котел-от? — беспокоится Семушкин.

—   Пропал наш котел, — говорит Журавский и тоскливо смотрит под кручу, где стояла кухня.

—   Поели, значит. — Дядя Никита втягивает голову в плечи и сворачивает цигарку.

—   Выходит, опять не жрамши ночь встречать, — ворчит Подюков.

Чтобы заглушить голод, я решаюсь на отчаянный шаг:

— Дай закурить, дядя Никита!