|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Мне тоже хочется закурить. Ведь порядочная затяжка
может ослабить голод. Но мои карманы пусты. И вдруг я вспоминаю, что там, под
хутором Вертячим, дядя Никита давал нам закурить обоим. И Сережка после первой
же неудачной затяжки погасил цигарку и положил ее в карман. Не так уж часто мы
пользуемся нагрудными карманами, чтобы он ненароком мог вытряхнуть ее. —
Серега!
Он
смотрит на меня, точно я скажу ему сногсшибательную новость.
—
Рассупонься!
—
Ты чего, Мить?
—
Говорю: рассупонься! — настаиваю
я.
Он
с минуту изучает мое лицо, потом решительно расстегивает крючки шинели. Я
засовываю руку в его нагрудный карман и... нащупываю крохотный блокнот.
—
Ну, что ты?
—
Подожди.
Под блокнотом я нахожу смятую, но еще довольно
пухленькую папиросину.
—
Вот, — говорю я, — доставая
цигарку.
—
...мать! — выругался он. И эта
матерная брань прозвучала у него, как приветственное: «Вот и ты».
— Что,
забыл?
—
Ага.
Я переклеиваю цигарку и отхожу в дальний угол, чтобы
прикурить. Но не успеваю чиркнуть колесиком зажигалки, как вокруг меня
собирается почти весь оставшийся гарнизон.
—
Сорок,— просит Данилин. .
—
Двадцать.
—
Десять.
Я делаю три глубоких затяжки и передаю Данилину.
Данилин
хочет повторить мой маневр, но на третьей затяжке его обрывают. Бондаренко
затягивается только раз. «Бычок» докуривают остальные, перехватив его
соломинкой.
Я подхожу к Подюкову. Он стоит, навалившись плечом на
оконный косяк. Лицо его мрачно и непроницаемо, словно все, чем жил он до сих
пор, Сережка похоронил здесь, в этих разрушенных стенах.
— Ты
о чем? — спрашиваю я.
Не
меняя позы, он поворачивает голову и равнодушно роняет:
|