Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
Наше командование не ошиблось. Основной удар противник
направляет на «Баррикады» и «Красный Октябрь». Дни и ночи части дивизий
Людникова, Жолудева и Гуртьева отражают яростные атаки. После ожесточенных боев
фашистам удается прорваться к Волге южнее улицы Деревенской. На восстановление
положения бросают 650-й полк. Штыковыми контратаками он ликвидирует вражеский
клин.
Со
второй половины октября бои за заводы принимают какой-то почти исступленный
характер. Противник бросает все новые и новые части пехоты, поддержанные
большим количеством самолетов и танков. Крестатые эскадрильи буквально
перемалывают заводы, переправы, тылы.
История войн еще не знала такого страшного
единоборства: исступленный фанатизм столкнулся с осознанной верой; железо
встретилось с непреклонным упорством; пьяный натиск — с вдохновенным героизмом;
хитрость — с подвигом.
Мы устали, очень устали. Ежедневно атаки, атаки,
атаки. Смех и шутки все реже веселят нас. Зато мы здорово научились лаяться. К
каждому выражению мы прибавляем многоэтажные матюки. Это успокаивает. Немцы
обнаглели до безобразия: вчера они забрались на второй этаж, сегодня сунулись в
правое крыло. Отбили.
Каждый
день наш гарнизон становится меньше на одного-двух человек. А пополнений нет.
Наша троица все так же стоит на позиции.
Поясные ремни мы подтянули снова. Утром рано — жидкая
пшенка, поздно вечером — пшенка жидкая. У Семушкина опять болит живот. Рыжая
щетина на его щеках побурела от грязи. Веки воспалились и покраснели. Он часто
мигает и отирает слезы. Мы проклинаем сквозняк и заделываем одно окно кирпичом.
Но это почти не помогает. При первой же бомбежке все рушится. Каким-то чудом мы
остаемся живы, даже не ранены. «Красный Октябрь» держится молодцом. Его
ежедневно бомбят пикировщики, но это не помогает фашистам. Защитники завода
стоят насмерть. «Баррикады» ни в чем не уступают «Октябрю». Атаки повторяются
по семь-восемь раз в день.
С Волги дует холодный пронизывающий ветер. Наши
старенькие шинельки продувает насквозь. Иногда по одному убегаем в ту угловую
комнату, в которой комиссар зачитывал нам клятву.
Вчера я ходил за ужином: теперь ходят все, соблюдая
очередь. Шел тем же овражком, по которому мы поднимались с Федосовым. На
повороте у самого берега меня поразило множество раскиданных ботинок и сапог.
Глыбы вывороченной земли были залиты кровью, облеплены человеческим мясом. Я
хотел поднять один сапог. Он был странно тяжел. Из голенища торчала оборванная
нога.
Вокруг нашего КП чернели воронки и комья разбросанной
земли.
Мы часто не видим, что делается вне наших стен.
Когда
я зашел к Косте, он мне рассказал, что их бомбили девять «юнкерсов». «Девять
«юнкерсов», — подумал я, — девять на такой клочок земли, где и двум танкам не
разминуться». Одна из множества бомб упала на землянку, где находилось двадцать
бойцов. Никто, конечно, из них не уцелел:
Я молча принял термос, вещевой мешок с сухарями и
поплелся обратно. Проходя мимо развороченной землянки, опустил голову, чтобы
ничего не видеть. Я не боялся — мне просто было тяжело. Переступая через комья,
которые никак не мог обойти, слышал запах крови, й этот запах мне чудился всю
ночь. Я ничего не сказал своим друзьям. В наших условиях неведение порой самое
лучшее лекарство от всяких бед.
Сижу в угловой комнате и чищу автомат. Теперь у всех
бойцов по винтовке и автомату. Правда, Семушкин категорически отказывается от
ППШ. — Винтовка надежнее,— говорит он. Атаки повторяются так часто, что мы не
успеваем перезаряжать оружие. В случае, когда заедает автомат, берем винтовку
или карабин! Сережка очень доволен, что у него автомат.
|