|
Сто дней, сто ночей
МЫ ОТСТУПАЕМ ПО ВЫЖЖЕННОЙ СОЛНЦЕМ степи. Далеко на
востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там
Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и
Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего
товарища — Семушкина.
—
Хорошие машины! — глядя на
штурмовики, говорит боец в матросской шинели.
—
Оно, конечно, спору нет, что
хорошие, так ведь больно уж мало их-то, — поддерживает разговор широкогрудый,
широкоплечий великан с красным лицом.
—
Это верно, что мало, так еще и по
своим бьют, — вмешивается рябой.
—
У кого ошибок не бывает, —
возражает матрос. —
Мы
на ошибках учимся...
—
Те-те-те, учимся. От такой, брат,
учебы наша братва жизнью расплачивается,— не унимается рябой.
—
А разве фрицы по своим не лупят? —
точно самого себя спрашивает великан. — Да вчера я видел, как ихний «юнкере»
шуганул прямо по своей обороне.
—
Что он — не разглядел, что ль?
—
Разглядеть, может, и разглядел,
только заминка какая-то у него вышла: бомба-не отчепилась, когда следует.
«Юнкере» кверху — и бомба с ним, точь-в-точь ска-ряд... А потом и шлепнулась на
ихние окопы. Мы слышали, какой вой устроили фрицы после этого.
—
Бывает, — соглашается низенький боец,
обладатель густого гремящего баса.
—
А как вы думаете, хлопцы: долго
фриц собирается мурыжить нас? — оглядываясь на кручу, спрашивает матрос.
—
Это от нас зависит, — отвечает
бас.
—
Как это от нас? — с недоумением повторяет
матрос.— Вот мы на «Октябре» деремся, как черти, а нас все равно прижимают к
Волге.
—
А тебе что Волга-то — чай, плавать
умеешь, — пробует отшутиться рябой.
—
Не трепись, — обрывает его
великан, — тут дело сурьезное. Ежели бы все так рассуждали, как ты, то,
конечно, давно бы уж выкупались в Волге.
Рябой,
чувствуя свою беспомощность в споре, умолкает. Бас откашливается, как иногда
это делают певцы перед выходом на сцену, и продолжает:
|